церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии” он ссылается на каторгу на 8 лет. Государь изменил это наказание, утвердив каторгу “на 4 года, а потом рядовым”.

21 декабря 1849 г. Достоевский вместе с другими осужденными был вывезен на Семеновский плац, где всем им был прочитан приговор к смертной казни через расстрел, потом объявлено помилование и приговор в окончательной форме. 24 декабря писатель был отправлен в Сибирь. В это время он не чувствовал себя подавленным и утешал при прощании брата Михаила, говоря, что “и в каторге не звери, а люди” и что по выходе из каторги ему “будет о чем писать”. Дорога до Омска в суровое время года не легко отозвалась на здоровье Достоевского: у него открылись золотушные раны на лице и во рту.

Жизнь писателя в остроге хорошо известна по “Запискам из мертвого дома”, где, как он сам говорит, он “под вымышленными именами рассказал свою жизнь в каторге и описал своих прежних товарищей каторжных”: краски только немного гуще в секретно пересланном, откровенном письме к брату, писанном 22 февраля 1854 г., т. е. почти сейчас же по выходе из острога.

Одиночное заключение, приговор на Семеновском плацу и каторга были страшным испытанием для Достоевского, но они излечили его от многих недостатков, как считали одни, выработали его убеждения, а наблюдение окружающего раскрыло перед ним такие горизонты и такие глубины человеческой души, каких не видал ни один писатель до него. Другие весь болезненный надрыв его произведений, его мистицизм и его переход из одного лагеря в другой объясняют тем, что каторга сломила его нравственно, не говоря уже о том, что окончательно погубила его здоровье. Первые забывают, что писатель и в ранних своих произведениях выказывал необыкновенную глубину анализа, а с другой стороны, он и после каторги остается тем же болезненно самолюбивым и нетерпеливым человеком и тем же поэтом безысходного страдания, душевных ненормальностей и болезней. Вторые упускают из виду слабые стороны произведений его первого периода. Каторга не сломила Достоевского, не убавила энергии и жажды умственной жизни, но она не могла не надломить его, как это видно из приниженного тона сибирских писем и из патриотических стихотворений, которыми надеялся он снискать себе полное прощение. Эти 4 года невольного умственного застоя не могли пройти бесследно, не говоря уже об эпилепсии, которая к тому времени определилась совершенно ясно. Впрочем, этот “надлом”