Тот, кто в детстве познакомился с искрящимися весельем, пронизанными радугой, похожими на новогодние шутихи стихами, уже не забудет это имя. И для самого Хармса детская литература стала визитной карточкой.

Но внутренне он жил тем, что творил не для детей. Рассказы, стихотворения, пьесы, статьи, записи в дневниках — во всем оригинальность, непохожесть ни на что, ни на кого. “Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии”, — записал он в 1937 году.

В том же 1937-м Хармс записал в дневнике свое эстетическое кредо: “Меня интересует только “чушь”, только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует только жизнь в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех”. “Такой странный коктейль эстетических ценностей при незаурядном поэтическом даровании должен был дать весьма интересные результаты — и дал их”, — заметил Е. Евтушенко.

В сочинениях “для взрослых” детская игра в чепуху превращается в бытовой абсурд. Литература абсурда оказалась идеальным выражением всех тех ужасов, всех тех нелепостей, которые происходили вокруг, которые и породили этот самый абсурд, его мышление. Хармса занимала абсурдность существования, действий, поступков отдельного человека или группы людей, помноженная на абсурд самой жизни, бытия. Он не так уж много придумывал, сочиняя эту “чушь”, замешивая ее на чудном, странном. Он лишь фиксировал на ней свое внимание. Ему было совсем просто извлекать смешное, веселое из нелепой “чуши”, которая составляла суть его мыслимых и немыслимых историй. Когда ни о каком абсурде как литературном направлении никто и не помышлял, Хармс и его друг Александр Введенский, каждый по-своему, прокладывали это направление. Хармс ощущал себя новатором в литературе и поэтому чувствовал себя одиноким. “Нет уважения ко мне писателей. Нет между ними подлинных искателей”, — записал он в 1933 году. Рассказы и сценки из цикла “Случаи”, посвященного жене, несмотря на весь их лаконизм (некоторые вещи — в треть страницы) и фантасмагоричность, удивительным образом передают и атмосферу, и быт 30-х годов. Их юмор — это юмор абсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор может быть не всякому понятен, и все же не отказывался от него. В заметках “О смехе” он говорил: “Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не в