Ошанина и Лебедева-Кумача слова: “для сильных губ чтеца”. Но “...Есть имя славное...” — это уже чистый, беспримесный, стопроцентный Лебедев-Кумач.

Но Мандельштам был очень слабый человек. Он боится, что останется один. Мандельштам утратил чувство собственной правоты. А это очень опасно для творческих людей. Если поэт или писатель не верит в то, что пишет — это опасный синдром. А еще хуже, когда поэт вырывает себе право жить своими стихами. На этом, собственно, и заканчивается Мандельштам поэт, а остается Мандельштам рифмоплет. Мандельштам начинает судорожно “перековываться”.

Изменяй меня, край, перекраивай,

Чуден жар прикрепленной земли!

Захлебнулась винтовка Чапаева,

Помоги, развяжи, раздели!

Из последних сил он пытается убедить себя в том, что прав был тот “строитель чудотворный”, а он, Мандельштам, заблуждался, и чем скорее он откажется от своих заблуждений, тем вернее приблизится к истине:

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь — сам друг, —

Я слышу в Арктике машин советских стук,

Я помню все: немецких братьев шеи,

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен…

Как Слово о Полку, струна моя туга,

И в голосе моем после удушья

Звучит земля — последнее оружье —

Сухая влажность черноземных га!

Признать разумность происходящего — это было для Мандельштама гораздо больше, чем принять одну историческую концепцию и отказаться от другой. Это значило для него не просто отречься от своих взглядов. Это значило отречься от самого себя, от своей души; стереть, выжечь каленым железом из самых глубин подсознания свою прежнюю личность.

И Мандельштам пошел на это. Слова Мандельштама о том, что он входит в жизнь, “как в колхоз идет единоличник”, не были риторическими. Он действительно как бы вступал в мир заново, отказавшись от всего накопленного