Пользовательского поиска
|
Союзе
и автократического стиля Рузвельта. На этом фоне Гитлер, открыто и с
принципиальной остротой заявивший о своей принадлежности к такому типу
властителя, казался сигналом новых времен: он был рекламным щитом пафоса и
содрогания тех великих трибунов “века масс“, приход которых предвещал этой
эпохе Шпенглер. Примечательно, что для публики Гитлер и подчеркивал-то всегда
сильнее оптимистический, обращенный к будущему характер национал-социализма, а
не его регрессивные черты, которые стали предметом забот главным образом
Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На
самом же деле, Гитлер побаивался будущего; в “Застольных беседах “в ставке
фюрера он как-то заявил, что рад, что ему довелось жить только в начале
технического века, более поздние поколения уже не будут знать, “как прекрасен
был когда-то этот мир“. Несмотря на всю свою ориентированную на прогресс позу,
он был чрезвычайно запоздавшей натурой, приверженной в основном образам, нормам
и инстинктам XIX века, который он и воспринимал как наиболее значительный
период в истории человечества. Да и в самой его кончине, какой бы неудачно
тривиальной и театральной она ни показалась, отразились те две стороны эпохи,
которая его восхищала и которую он одновременно еще раз представил: тут было
нечто от ее гремучего блеска, нашедшего свое выражение в продирижированном им
по мотивам гибели богов финале, но было и нечто от ее пошловатого характера,
когда он, на манер потерпевшего фиаско игрока лежал мертвецом на диване в
бункере рядом с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось финалом,
продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз раскрывшим всю
архаичность самого его существа.
Феномен застылости, с которым так часто сталкиваешься на протяжении всей этой жизни, и обретает именно на таком фоне свое истинное значение: он хотел остановить то неповторимое мгновение, какое являл собой мир в пору его, Гитлера, становления. В отличие от фашистского типа вообще, от Муссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлер был соблазнен не историей, а тем, что пережил он в период своего формирования — ознобом счастья и страха. Поэтому и спасение, которое он стремился принести, непременно должно было идти под знаком великого XIX века. Вся картина мира Гитлера, его маниакальные представления о борьбе за жизнь, о расе, пространстве, как и сохранившееся у него до самого конца восхищение идолами и великими мужами его молодости, да и вообще великими мужами… История, вплоть до последних его дней, до абсурдных его надежд, связанных со смертью Рузвельта в апреле 1945 года,