Пользовательского поиска
|
годов
вновь выявили многие элементы, с которыми то и дело встречаешься в описаниях
обстановки предфашистских времен: аффект, направленный против цивилизации, тягу
к стихийности, упоенности и образности, безудержность молодежи и эстетизацию
насилия. Верно, конечно, что тут все равно остается дистанция огромного
размера, да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними движениями
кончаются там, где встает вопрос о слабых и угнетенных — вопрос, на который у
фашизма нет ответа. Когда Гитлер назвал себя “величайшим освободителем
человечества“, то он примечательным образом сослался на “избавляющее учение о
ничтожности отдельно взятого человека“. Однако не следует также забывать, что в
прошлом фашистский синдром едва ли выступал когда-либо в чистой, содержащей все
его элементы форме и что всегда возможен его резкий переход в новые
разновидности.
Поскольку
фашизм уходит своими корнями в чувство кризиса эпохи, он обретет свой конец
только с самой эпохой. Так как он в столь значительной степени представляет собой
реакцию и отчаянный оборонительный рефлекс, то самой его природе присуще, что
предпосылки, на которых он базируется, и являются всего лишь предпосылками, то
есть фашистские движения нуждаются больше, нежели иные политические
группировки, в выдающемся вожде. Именно он аккумулирует все отрицательные
эмоции, называет по имени врагов, обращает депрессию в опьянение и приводит
бессилие к сознанию им своей силы. К наиболее внушительным достижениям Гитлера
и относится как раз то, сколь большие перспективы сумел угадать он в кризисе
нервов и использовать их; как никто другой, сумел он подчинить себе
идеологические и динамические возможности межвоенных лет. Но с его концом все
это неизбежно рухнуло, и возведенные в степень, сфокусированные и
целеустремленно вводившиеся в действие чувства немедленно вернулись к своему
расслабленному, неупорядоченному первоначальному состоянию.
Эта неспособность к выживанию ощутима на всех уровнях. Как бы ни подчеркивал Гитлер надличностный аспект своей задачи, как бы ни напирал он на свою миссию и как бы ни выдавал себя за орудие Провидения, выше своего времени он так и не поднялся. Поскольку он не мог дать ни внушающей веру картины грядущего состояния мира, ни надежды, ни вдохновляющей цели, то ни одна из его мыслей не пережила его. И идеи, которые он всегда использовал лишь в качестве инструментов, остались после него потрепанными и скомпрометированными. Этот великий демагог не оставил после себя ни единого