деньги... (Добрая слава, с просто-славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили — плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности — и вся наша честность.) Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их — нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну — и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то останется?.. Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги”. По-прежнему, как и двадцать лет назад, она общалась со многими, но, как и прежде, все было лишь “людной пустошью” в ее неизбывном одиночестве и горе, которое и доверить-то кому-либо было рискованно. Однако “тайный жар” не угасал в ней, она все еще была способна зажигаться от людей. Свидетельство тому — несколько прекрасных лирический стихотворений, затерянных в переводческих тетрадях. Осенью 1940 года Гослитиздат вознамерился издать маленький сборник цветаевских стихов; Марина Ивановна, старательно и волнуясь (сохранились попутные записи об этом), составляла его... Сборник был отвергнут К. Зелинским. Подробностей его пространной и враждебной рецензии, судя по ее записям, ей не сообщили, она знала только: человек, в лицо ей хваливший ее стихи, объявил их “формалистическими”... В апреле 1941 года Марину Ивановну Цветаеву приняли в профком литераторов при Гослитиздате. С фотографии на удостоверении смотрит старая женщина (а ей всего сорок восемь!) с остриженными, не к лицу завитыми волосами и вымученной слабой улыбкой...

Война застала Цветаеву за переводом Федерико Гарсиа Лорки. Работа была прервана; события привели поэта в состояние паники, безумного страха за сына, полной безысходности. Тогда-то, вероятно, и начала слабеть ее воля к жизни... Восьмого августа Цветаева с Муром уехала из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого прибыла, вместе с несколькими писателями, в городок Елабугу на Каме. Навис ужас остаться без работы. Надеясь получить что-нибудь в Чистополе, — где, в основном, находились эвакуированные московские литераторы, — Марина Ивановна съездила туда, получила согласие на прописку и оставила заявление: “В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941 г.” (Столовая откроется лишь в конце октября.) Немного как будто бы обнадеженная, 28-го она вернулась в Елабугу с намерением перебраться в Чистополь. А 31-го, в воскресенье, когда все ушли из дому, повесилась. И оставила три записки: Асеевым в Чистополь — чтобы взяли к себе Мура (“Я для него больше ничего не могу и только его гублю... У меня в сумке 150 р., и если постараться распродать