равновесие мифа и реальности воспоминаниям, превращая их в высокохудожественные творения; поэт передавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве и поэзии высокую эмоциональную напряженность; наконец, поэт превращал эпистолярную прозу в истинные лирико-психологические, философские трактаты, черпая мысли и образы из стихов, чтобы наполнить ими письма (что видно, например, по “Флорентийским ночам”)...

Итак, в тридцатые годы во Франции Марина Цветаева окончательно состоялась как оригинальный и крупный прозаик. Лирические стихотворения по-прежнему были редкими гостями в тетрадях поздней Цветаевой, но все же, вызванные внутренней необходимостью, появлялись там. Так, была создана своеобразная ода неразлучному верному другу поэта — письменному столу — цикл “Стол”, без которого не обходится ни один цветаевский сборник. В “Стихах к сыну” поэт напутствовал будущего человека (ему пока семь лет): “Езжай, мой сын, в свою страну”, — ибо дети сами должны писать “повесть дней своих и страстей своих”; ведь “наша ссора — не ваша ссора! Дети! Сами творите брань Дней своих”. Цветаева верила: СССР — страна будущего, страна детей, не отцов. Отцы — это вымирающее племя высоких, “не от мира сего”, бескорыстных душ, которым нет места в современности; им она, поэт, обязана всею своей сущностью:

Поколенье! Я — ваша!

Продолжение зеркал.

Ваша — сутью и статью,

И почтеньем к уму,

И презрением к платью

Плоти — временному!..

До последнего часа

Обращенным к звезде

Уходящая раса,

Спасибо тебе!

В “Стихах сироте” Цветаева величайшей страстностью выразила мысль о том, что человека держит на земле его необходимость другому. “Что для ока — радуга, // Злаку — чернозем, // Человеку — надоба // Человека — в нем”. Эта “надоба”, по Цветаевой, — любовь. Так возвращалась она к своей заветной теме... Надоба в человеке, надоба в поэте, в его стихах... Как и в юности, Цветаева провидела, что час ее пробьет только в будущем: