этой сцене принадлежит глаголу — своеобразному "речевому жесту", как понимал его А. Н. Толстой. Входят конюхи Святополка и Давыда — Сновид Изечевич и Дмитр:

и почаста простирати ковер,

и простерша, яста Василка

и хотяща й поврещи;

и борящется с нима крепко,

и не можаста его поврещи.

И се влезше друзии повергоша й,

и связаша й,

и снемше доску с печи,

и вьзложиша на перси его.

И седоста обаполы Сновид Изечевичь

и Дмитр, и не можаста удержати.

И приступиста ина два,

и сняста другую дску с печи,

и седоста,

и удавиша й рамяно, яко персем троскотати.

Вся сцена выдержана в четком ритмическом строе, который создается анафорическим повтором соединительного союза "и", передающим временную последовательность действия, а также глагольными рифмами. Перед нами неторопливый рассказ о событии, в нем нет никакой внешней эмоциональной оценки. Но перед читателем-слушателем с большой конкретностью предстает полная драматизма сцена: "И приступи торчин... держа ножь и хотя ударити в око, и грешися ока и перереза ему лице, и есть рана та на Василке и ныне. И посем удари й в око, и изя зеницю, и посем в другое око, и изя другую зеницю. И том часе бысть яко и мертв".

Потерявшего сознание, бездыханного Василька везут на повозке, и у Здвиженья моста, на торгу, сняв с него окровавленную рубашку, отдают ее помыть попадье. Теперь внешне бесстрастный сказ уступает место лирическому эпизоду. Попадья глубоко сострадает несчастному, она оплакивает его, как мертвеца. И услышав плач сердобольной женщины, Василько приходит в сознание. "И пощюпа сорочкы и рече: "Чему есте сняли с менее да бых в той сорочке кроваве смерть принял и стал пред богомь". Давыд осуществил свое намерение. Он привозит Василька во Владимир, "акы некак улов уловив". И в этом