призывая на время оставить внутреннюю борьбу, то Цусима, унизительные итоги войны и — главное — стремительный рост революционного движения помогли Брюсову осознать смысл происходящих событий.

Хотя Брюсов имел возможность близко наблюдать многие революционные события в Москве, но не видел и не знал многого.

В его стихах, посвященных революции, напрасно искать отражения конкретных событий, реальных случаев, образы восставшего народа. Революция предстает в грандиозных, но отвлеченных картинах. И причина здесь была не только в склонности Брюсова к приподнятому, несколько экзальтированному, декламационному письму. Дело было в самом понимании революции.

Она представлялась Брюсову взрывом стихийных сил, природным катаклизмом. В “Грядущих гуннах” — наиболее развернуто и полно раскрывающих его отношение к революции и понимание ее смысла, своего рода его личном манифесте — эта сила революции рисуется в виде некоего неопределенного вала. Откуда он возникает, кто его составляет — неизвестно. Кажется даже, что эти естественные вопросы перед поэтом не встают. И в тоже время этот вал, движущийся “по еще не открытым Памирам», не вызывает в нем ни страха, ни ненависти. Он признает его закономерность и законность. Смести, сломать, разрушить, уничтожить — вот главный смысл революции, каким он виделся Брюсову. Что будет дальше, какой конкретный мир возникнет на развалинах прошлого, как он будет реально построен — все это представлялось Брюсову в весьма абстрактном виде.

В наибольшей степени сбивчивость и противоречивость взглядов Брюсова этого периода выявилась в его литературно-критических суждениях, в его размышлениях о задачах и целях искусства. С 1904 года начал выходить журнал “Весы” — основной орган русского символизма. Реальным главой этого издания на ряд лет становится Брюсов. В первом номере журнала появилась статья Брюсова “Ключи тайн», воспринятая как манифест символизма, которую многие годы, когда сам автор уже отошел от этих идей, адепты и эпигоны символизма любили приводить в обоснование своих взглядов. “Искусство начинается в тот миг, — писал Брюсов, — когда художник пытается уяснить самому себе свои темные, тайные чувствования. Где нет этого уяснения, нет художественного творчества... Искусство только там, где дерзновенье за грань, где прорывание за пределы познаваемого». Правда, сам Брюсов был далек от тех крайних выводов, которые делали из этих его положений иные символисты. Для него было главным