Пользовательского поиска
|
“Кубанских казаков”, где ломятся столы
от бутафорских фруктов и овощей; мы научились наделять высоким духовным
содержанием вещи, мир вещей: послевоенных керосинок и керогазов, чиненой хромой
мебели, трофейных велосипедов с облезлой краской, коммуналок, населенных
современными Акакиями Акакиевичами.
Хотя маленький человек не русское
изобретение (его истоки обнаруживаются еще у греков и римлян), но наша
литература достаточно потрудилась в его славу, и только у нас этот герой стал
столь распространенным, а, главное, столь почитаемым. В России изгнанный и
униженный герой всегда в моде. Начиная со сказок и мифов, чем больше герой
прошел испытаний и унижений, тем выше его пьедестал. Сказка поднимает
униженного на самый верх, как Библия, а жизнь растаптывает его. Неисчислим
поток жертв этой жизни, героев, предназначенных к уничтожению,
жертвоприношению: Гадкий утенок, Крошка Доррит, Иван-третий сын… Но
всемилостивая сказочная судьба откликается на переживания средних людей (не-жильцов
и не-героев этого мира) и милосердно вписывает их “в бархатную книгу жизни”.
Любит наш русский читатель “маленького человека”. Достоевский сетовал:
“Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где
описано, что кого-нибудь секут” [28, 901]. Вот он и создал Макара Девушкина,
Мармеладова, Снегирева, всех этих униженных, оскорбленных, пьяненьких, которых
беспрестанно секут и некому их пожалеть. И вложил в них всю свою душу, душу
истинно русского человека, человека одинокого и страдающего, тихонько плачущего
в пустыне этого мира. А все дело в том, что русская литература, следуя
романтической традиции, придумала “маленькому человеку” несбывшееся великое
будущее. Оттого он и плачет. В своей статье “Русские цветы зла” Виктор Ерофеев
пишет о ХХ веке — веке зла. Вся русская литература – это философия надежды,
вера в возможность перемен, вера в сказочный конец, надежда на то, что у каждой
Наташи Ростовой будет свой принц и свой бал. Русская классическая литература
учит тому, как оставаться человеком в невыносимых условиях.
“Мы жертвовали глубокой антропологией
во имя философии надежды” [33, 24]. Эти жертвы дали нам “маленьких людей”:
русских юродивых, безумцев, пьяниц и маргиналов. Еще Белинский писал, что горе
“маленького человека” еще больше оттого, что он готовился быть великим.
Это не удивительно: у огромного количества людей не только юные, но и зрелые годы проходят в ожидании перелома. Почти неважно, какого именно, лишь