Пользовательского поиска
|
Если раньше смерть одного человека
воспринималась как трагедия, то теперь в мире массовых смертей
одна-единственная смерть ничто. Герой Купезов сравнивает теперешние времена с
историями Достоевского: “Тут написано — убил человек старуху из-за денег.
Мучился так, что на каторгу пошел. А я, представь себе, знал одного клиента в
Туркестане. У этого клиента — штук тридцать мокрых дел” [27, I, 71].
Да, обмельчала жизнь — обмельчала
смерть. Когда в редакции отравилась корректор Раиса, служащие ходили весь день
“мрачные и торжественные” [27, II, 318]. Не торжество ли это смерти над жизнью?
А ведь всего столетие назад писатели считали, что смерть молодой красивой
женщины — это одна из самых страшных тем литературы. Теперь это всего лишь
обыденность. Дух противоречий между смехом и смертью решается в пользу
последней. Автор решает уйти: “Просто взять и уйти без единого слова. Именно
так — миновать проходную, сесть в автобус… А дальше? Что будет дальше не имело
значения” [27, II, 319]. В сознании сталкиваются события смерти, как иронии, и
смерти, как катастрофы. И не парадоксально, что смех уступил место трагедии.
Такой смех, смех, переходящий в трагедию, правомерно назвать экзистенциальным.
Это смех на стыке сознания с подсознанием, когда осознаются комические моменты,
но они подавляются подсознательными ассоциациями; это невеселая усмешка ratio
над собственной гносеологической несостоятельностью.
Заключение
Духовный отец экзистенциализма философ Кьеркегор выдвинул концепцию, согласно которой человек всегда несчастлив, ибо лишен возможности быть самим собой, и только смех способен примирить человека с болью и отчаянием. Лишь комическое может дать нам силу выдержать груз трагизма. Довлатов искал самого себя, руководствуясь какой-то особой внутренней нравственной системой: печальные рассказы переигрывал на мажорный лад, и этот театр его внутреннего “я” оказывался богаче, шире. Реальнее, чище исторического, социального, тенденциозного театра. Много было написано о русском ладе быть печальный, ибо практически во всем мире определенный вид печали, хандры, тоски называют именно русскими. Довлатов может повторить за Пушкиным: “Печаль моя светла…” Если “печаль светла”, то ирония как способ превратить грустное явление в веселое не действует в творчестве Довлатова. Хотя в неустойчивой духовной атмосфере России ирония постепенно превращалась в жизненный