Пользовательского поиска
|
своего рода медитация, духовное
созерцание, мышление образами. Во сне мы думаем больше и погружены в себя
целиком, во сне случается проще найти ответ, чем в яви.
Поэтика алогизма — это
игра с фантомами, аллюзиями, нарушенными причинно-следственными связями (“в
огороде — бузина, в Киеве — дядька”), двойниками.
Двойник
Красноперова, человек в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках (намек на
готовность к смерти) постоянно контролирует Красноперова, являясь его партийной
совестью. Он и внешне очень похож на Красноперова, но более решителен, чем
последний. Красноперов — человек умеренный и тихий, из тех, кто заходит в дверь
последним. Он боится и подчиняется своей партийной совести. Но делает это
только в сознательном мире, в бессознательном — он свободен, бодр и смел, он
может проводить время с хозяйкой, девиз которой “комфорт, уют и чуточку ласки”,
может гулять по бульвару Капуцинов, насвистывая “Уж небо осенью дышало” в ритме
ча-ча-ча (несоответствие во всем: правила и нормы; музыки, ритма и текста). Но
не соответствовать действительности он может только в ирреальном мире. В
реальном — партийная совесть не дает ему спуску: не позволяет покупать
Пастернака, говорить лишнего. Она следит за ним без сна и покоя, успевая при
этом жаловаться на нищенскую зарплату. Наконец, человеку в галифе, Малофееву
надоедает быть приставленным к Красноперову в качестве партийной совести. И он,
наскоро пообедав баночкой сардин в томатном соусе, методично лишает себя жизни,
взорвавшись в кабинке туалета. “Иная жизнь, полная разочарований, мерзости и
кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной”.
Главным для Красноперова, оставшегося
без своей партийной совести, было выяснить, что такое иная жизнь: мир, в
котором царит самоубийство, пьянство, нищета, безответственность: “Пилот
обернулся и спросил: ”Налево? Направо?” Мгновение был слышен четкий пульс
компьютеров. ”Направо!” — закричали те, кто уже летал по этому маршруту” [27, 94].
Вся повесть состоит из разговоров и лирических отступлений. Читатель постепенно погружается в алогическую фантазию Довлатова: разговор Красноперева с господином Трюмо напоминает хвастовство пьяного Хлестакова: “Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал что-то… Бывало пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там — “Жизнь Арсеньева”. Бунин постепенно приобретает облик абсурдного героя, гвоздем