Пользовательского поиска
|
запыленной грядкой прошлогодней травы.
Лепные своды ушей терялись в полумраке…Оврагом темнели разомкнутые губы.
Мерцающие болота глаз, подернутые ледяной кромкой, — вопрошали. Бездонный рот,
как щель в скале таил угрозу…” [27,
I, 374].
Пожалуй, одним из первых Довлатов
провел идею катастрофизма через идею агрессивной и подчеркнуто равнодушной,
статичной природы, которой нет никакого дела до мучающегося на ее лоне
человека.
Помимо права на ошибку, Довлатов
даровал своему герою право на чудо. Какой же русский не верит в чудо: “прилетит
вдруг волшебник в голубом вертолете” (слова детской песни), или: “пройдет не
более года — и у каждого честного телеграфиста будет свой стул, своя ручка, и
по праздникам в супе своя курица” [36, 205], или Великий Инквизитор Достоевского
был прав, сказав, что люди не любят свободу и боятся ее, а ищут какую-то опору
в жизни, в виде хлеба, авторитета и чуда. Дидро писал о том, что чудеса
появляются там, где их ждут. Не следует совмещать веру довлатовского героя в
чудо с верой в Бога, хотя Бог — милый,
чудаковатый старик, который “заботится только о младенцах, пьяницах и
американцах” [32, 275], т. е. обо всех героях Довлатова, подходящих под эти
категории. Атеизм доказал, что Бог “рукотворен”.
Еще одно право героя — это право на
ложь. “Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну
историю: “Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер
поддача. Белое, красное, одеколон… Рано утром встаю — колотун меня бьет. И
похмелиться нечем. Еле иду… Вдруг навстречу — мужик. С тебя ростом, но шире в
плечах. Останавливает меня и говорит: — Худо тебе? — Худо, — отвечаю. На, — говорит,
— червонец. Похмелися. И запомни — я академик Сахаров…” [51, 27].
Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике. “Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот — это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье — это не ложь, это поэзия” [27, I, 184]. Право на ложь смешивается с правом на анекдот. После 1917 года исторический взрыв смешал все жизненные карты и вложил неожиданные слова в уста самых для этого неподходящих людей. В анекдоте застыла та самая трансформированная справедливость. Из нас пытались вытравить историческую память, она же, свойственная по жанровой природе анекдоту, вселилась в него. Там, где оставляют место для идеальной истории,