образ свободно парящей в небе птицы), приёмы, раскрывающие психологию: диалоги, монологи, сновидения (“...Беда в том, что ты слишком замкнут, и окончательно потерял веру в людей... Твоя жизнь скудна, игемон...” [5, 291]; “А ты бы меня отпустил, игемон, попросил арестант...” [5, 298] и “Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю!..” [5, 298]; “И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошёл по ней вверх прямо к луне... Он даже рассмеялся во сне от счастья...” [5, 590]; “Зачем же я буду кривить душой и отрекаться...” [1, 426] и “Напрасно!.. поговорим как свободные люди...” [1, 433]; “Оба мы столь различны, что вряд ли поймём друг друга...” [1, 426].

В “Мастере и Маргарите” диалоги, монологи и сновидения (в основном это касается героев “евангельских” глав Иешуа Га-Ноцри и Понтия Пилата) несут большую драматическую нагрузку, психологическую напряжённость и силу воздействия, чем в библейской легенде “Плахи”. На мой взгляд, это происходит по следующим причинам:

1.            Драматичность “евангельских” глав определяется их композиционной особенностью. Они являются отдельной сюжетной линией, переплетающейся с двумя другими, и несут одну из основных смысловых нагрузок, воплощая замысел писателя, который, прежде всего, выступал в романе за свободу творчества, что было связано с его личной судьбой.

2.            Главные персонажи этих глав непосредственно связаны с судьбой героя московских глав — Мастером. Они оказывают влияние на его, определяют награду (“покой”) в финале произведения, дают ответ на вопрос: почему Мастер не заслужил “света”, то есть место абсолютно свободной личности.

В “Плахе” же библейская легенда — всего лишь эпизод, позволяющий в дальнейшем решать проблему свободы и несвободы у других героев романа. Если в “евангельских” главах произведения М. Булгакова центральный образ — Понтий Пилат, то у Ч. Айтматова — Иисус Назарянин. Это, опять-таки, определено замыслом писателей. Для Ч. Айтматова важно было показать тот нравственный идеал человека, который в дальнейшем будет воплощаться в образе Авдия Каллистратова. Проблема свободы и несвободы у писателя шире, чем в романе М. Булгакова. Это предопределено самим временем, в которое мы