Пользовательского поиска
|
антропософии Рудольфа
Штагнера, обещавший все то же, но были легким путем. Такие лидеры будущей
советской интеллигенции, как Горький, Маяковский, Луначарский, в свои молодые
годы находились под сильнейшим влиянием Ницше, и их позднейший большевизм,
возможно, позаимствовал у Ницше куда больше, чем у Маркса. Политический
экстремум русских марксистов соседствовал тогда с духовным экстремумов Николая
Федорова, требовавшего оставить все человеческие занятия ради своей «философии
общего дела», заключающейся в научном методе воскрешения всех живших на земле
людей. Теперь, почти столетие спустя, легко судить о том, что эти духовные
течения, казавшиеся современникам абсолютно различными, общи в своем утопизме,
основанном на вере в науку и родственному Ницше пренебрежении существующим на
свете порядком вещей.
Человек как он есть
оказывается не целью и безусловной ценностью, а средством для построения
некоего будущего существа. Как учил Ницше: «Человек есть то, что следует
преодолеть». Эта идея представляется нам сегодня, на основе опыта прошлого
столетия, не просто опасной, но и, в буквальном смысле этого слова,
человеконенавистнической. В начале века с ней соглашались многие. Идеологи
различных партий и направлений непримиримо спорили о средствах грядущего
преображения человека и человечества – магических или научных, эстетических или
политических. Нас больше интересуют те средства преобразования мира, которые
соответствуют новой художественной картине мира. В качестве таковых, в первую
очередь, выступают тенденции эстетизма и мистицизма [34].
Ведущие тенденции
Серебряного века можно свести к постулату Ф. Шлегеля: «Тщетно стремиться вновь
возродить искусство живописи, если только религия или философская мистика не
возродят хотя бы его идеи». И далее представители символизма выводят: «Только
мистицизм способен спасти наше общество от отупения, культа чувственности и
утилитаризма, и только в искусстве может найти себе прибежище человеческая
духовность» [32].
Таким образом, в искусстве модерниста начинают ценить не способность одухотворять внешний мир, а приближение к высшим истинам мироздания. Эстетизм символистов соединяет искусство и эзотерику. Так, идея проникновения в тайнопись природы часто переходит в идею и практику слияния с нею, при котором жизнь природы и жизнь сознания становятся неразличимыми. Это означает, что важным фактором новой картины мира становится пантеистический мистицизм взамен личностного трансцендентного Бога в традиционной для России христианизированной картине мира. Растет увлечение разновидностями внерелигиозной мистики – оккультизмом, спиритизмом, телепатией и телекинезом. На другом полюсе тех же исканий воцаряется причудливый сатанизм, вера в