идеологии, развившейся как протест против русской самодержавно-крепостнической действительности.

Дела Тайной экспедиции, сохранившие протоколы допросов, показания свидетелей, раскрывают среду, в которой зрела русская революционная мысль. В Петербурге, например, у некоего разорившегося купца Степана Еркова собирались люди различных профессий, в том числе землемер в отставке Федор Кречетов, который говорил о необходимости свергнуть “власть самодержавия, сделать либо республику, либо инако как-нибудь, чтобы всем быть равными”. В Петербурге же, в кругу мелких коллежских канцеляристов велись разговоры о том, что “русские находятся под тяжким игом самодержавного тиранства” и что “было бы очень хорошо, если бы Национальный конвент додумал о способе избавления Франции от такого врага (как Екатерина II. — автор), а людей русских от тиранства”. На Украине мелкий служащий из обедневших дворян Степан Познанский спрашивал окружавших его лиц: “на что нам коронованные головы, на что нам магнаты”, и предлагал с ними поступить так же, “как во Франции с ними сделали, а мы в то время будем равны и вольны”. Эти требования и надежды говорят о тех революционных выводах, к которым пришли русские передовые люди в дни наивысшего подъема французской революции. Наметились истоки революционно-демократического течения, определившегося в русском освободительном движении в XIX в.