Пользовательского поиска
|
человека, ведь
история, рассказанная в Библии — это история только лишь одной встречи, но
Встречи, продолжающейся вот уже два тысячелетия — встречи лицом к лицу Бога и
человека.
Библия, по
сути, — большой разговор, когда встречаются эти двое. Человек то коленопреклоненно
обращается к своему Творцу со смиренной молитвой, то прославляет Его в своих
песнопениях, перебирая струны псалтири, то упрекает Его в кажущейся
несправедливости, как это делает ветхозаветный Иов.
К. Мочульский,
один из биографов Достоевского, писал: “Из всей Библии Достоевский больше всего
любил Книгу Иова. Он сам был Иовом, спорящим с Богом о правде и правосудии. И
Бог послал ему, как Иову, великое испытание веры. Никто так бесстрашно не
боролся с Богом, как автор “Легенды о Великом Инквизиторе”, никто с такой
любовью не спрашивал Его о справедливости устройства мира, и никто, наверное,
так не любил Его” [Ефимова Н. Мотив библейского Иова в “Братьях Карамазовых”//
Достоевский: Материалы и исследования. — СПб, 1994. Т. 11. С. 126].
В этом суждении
исследователя отмечен один весьма важный для нас момент. Не только в постановке
и решении мировых проблем близок Достоевский учению Библии, но в самой
стилистике повествования, в типе изображения действительности. По Ауэрбаху,
европейская литература унаследовала от прошлого две разные тенденции
изображения жизни — античную, основанную на более или менее резком
разграничении “высокого” и “низкого”, возвышенно героического и повседневного, и
другую, восходящую к ветхозаветной и новозаветной литературе, где оба этих
плана смешивались.
В Библии, согласно концепции Ауэрбаха, мы не найдем гомеровской прозрачности, ясности и отчетливости; события в ветхозаветном предании часто недостаточно мотивированы, между ними нет связи и переходов, внешний облик переживания, поступки людей то ярко освещены, то тонут во мраке. События, стоящие в центре рассказа об Аврааме, разыгрываются в сфере повседневной семейной жизни, и действуют в ветхозаветных книгах нередко не цари, а пастухи и горожане. И в то же время своеобразный “натурализм”, интерес к обыденному совмещается в ветхозаветном эпосе с особой акцентировкой трагических и проблематических сторон человеческого бытия, с обостренным интересом к его “концам” и “началам”, а также с выдвижением высшего, мистического и провиденциального смысла происходящего. “Читатель (Ветхого Завета) постоянно ощущает всемирно-историческую перспективу в разрезе религиозной