Пользовательского поиска
|
писателя
предстают люди, которых “позолоченный век” не сделал счастливыми. Люди
искалеченные, люди горькой, несостоявшейся судьбы. Очень много мертвецов. В
предисловии к одному из своих сборников автор говорит: “Когда я писал эту
книгу, мне пришлось тем или иным способом умертвить очень многих ее героев, но
читатель заметит, что среди них нет людей, достойных того, чтобы оставить их в
живых”. Да и живые в его рассказах тоже часто напоминают мертвых.
На фоне
настроений Америки того времени, окрашенных бездумной верой в прогресс,
открывающий перед человечеством великие перспективы, на фоне бурнокипящей
деятельности и легкокрылых надежд, которыми жило американское общество, после
того, как в 1865 году победой Севера закончилась Гражданская война, странными
выглядели и мизантропия Бирса и духовный максимализм, побуждавший его с
отчаянным упрямством сокрушать господствующие поверия и самообманы. Но равнодушия
в обществе к нему не было.
В американских
книгах той поры добро и зло были строго разделены. Представления догматической
религии с ее двумя полюсами: Бог — Сатана, господствовали и во взглядах на
мораль, на общественное и личное поведение человека, на искусство.
Существование в жизни и необходимость в литературе “положительных” и
“отрицательных” героев в чистом виде не вызывали сомнений. За редкими исключениями,
в американской литературе конца XIX – начала XX века, даже и в первых
книгах критических реалистов, царил еще весьма метафизический взгляд на
человека. Хорошее и дурное в нем существовали строго порознь, отделенные
непроницаемыми перегородками. В этом проявился отроческий характер литературы,
о котором постоянно говорит американская критика.
Были, конечно,
исключения — Мелвилл, По, — но именно исключения. Среди них был и Бирс. В
отличие от господствовавших в литературе представлений он остро ощущал противоречия
и вокруг себя, и в себе самом.
Следует отметить факты, существенные для понимания позиции Бирса и всего его творчества. Отпечаток пуританского воспитания, которое он получил в детстве, возможно, отчасти предопределил резкость, непримиримость его высказываний о пороках и лицемерии окружающего мира. Здесь мы находим истоки того обостренного, едва ли не болезненного ощущения близкого, сиюминутного присутствия смерти, которое так характерно для самосознания пуритан и столь явственно проступает во множестве его рассказов. Вторым